Неточные совпадения
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение
семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он
с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законная власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда
оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он
с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины
остаются в презрении и не мешают
семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между
семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет
семь назад девочка говорила на берегу моря
с собирателем песен. Разумеется, эта история
с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность
оставалась нетронутой. —
С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
— За что содрал? Он обещал обедать отдельно,
с афинскими женщинами, а вместо женщин подал рябого, и, кроме того, я не доел и промерз на морозе непременно на восемнадцать рублей.
Семь рублей за ним
оставалось — вот тебе ровно и двадцать пять.
Мой идеал поставлен твердо: несколько десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня не
остается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв со светом и
с карьерой; сельский дом,
семья и сам — пахарь или вроде того.
Они начали
с того, что «так как адмирал не соглашается
остаться, то губернатор не решается удерживать его, но он предлагает ему на рассуждение одно обстоятельство, чтоб адмирал поступил сообразно этому, именно: губернатору известно наверное, что дней чрез десять, и никак не более одиннадцати, а может быть и чрез
семь, придет ответ, который почему-то замедлился в пути».
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом
с ним,
с левой стороны, доктор,
с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом
с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка;
с правой, напротив — брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся
семья, ожидая его экзаменов,
оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
Кроме Митрофана
с его
семьей да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового человека не
осталось в Шумихине, потому что Степушку,
с которым я намерен познакомить читателя, нельзя было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности.
Не вынес больше отец,
с него было довольно, он умер.
Остались дети одни
с матерью, кой-как перебиваясь
с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в
семью вырученные деньги.
Я жил
с Витбергом в одном доме два года и после
остался до самого отъезда постоянно в сношениях
с ним. Он не спас насущного куска хлеба;
семья его жила в самой страшной бедности.
Но еще большее почтение питал он к киевскому студенту Брониславу Янковскому. Отец его недавно поселился в Гарном Луге, арендуя соседние земли. Это был человек старого закала, отличный хозяин, очень авторитетный в
семье. Студент
с ним не особенно ладил и больше тяготел к
семье капитана. Каждый день чуть не
с утра, в очках,
с книгой и зонтиком подмышкой, он приходил к нам и
оставался до вечера, серьезный, сосредоточенный, молчаливый. Оживлялся он только во время споров.
Порой приезжали более отдаленные соседи помещики
с семьями, но это бывало редко и мимолетно. Приезжали, здоровались, говорили о погоде, молодежь слушала музыку, порой танцовала. Ужинали и разъезжались, чтобы не видаться опять месяцы. Никаких общих интересов не было, и мы опять
оставались в черте точно заколдованной усадьбы.
Надулась, к удивлению, Харитина и спряталась в каюте. Она живо представила себе самую обидную картину торжественного появления «Первинки» в Заполье, причем
с Галактионом будет не она, а Ечкин. Это ее возмущало до слез, и она решила про себя, что сама поедет в Заполье, а там будь что будет:
семь бед — один ответ. Но до поры до времени она сдержалась и ничего не сказала Галактиону. Он-то думает, что она
останется в Городище, а она вдруг на «Первинке» вместе
с ним приедет в Заполье. Ничего, пусть позлится.
Встреча
с Лиодором в Кунаре окончательно вырешила дело. Галактион дальше не мог
оставаться у тестя. Он нанял себе небольшую квартирку за хлебным рынком и переехал туда
с семьей. Благодаря бубновскому конкурсу он мог теперь прожить до открытия банка, когда Штофф обещал ему место члена правления
с жалованьем в пять тысяч.
— Ну-ну, без тебя знаю, — успокоил его Кишкин. — Только вот тебе мой сказ, Петр Васильич… Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а маленькая рыбешка вся тут и
осталась. Так и твое дело… Ястребов-то выкрутится: у него семьдесят
семь ходов
с ходом, а ты влопаешься со своими весами как кур во щи.
— Зачем ее трогать
с места? — объяснял Артем. — У меня жена женщина сырая, в воду ее не пошлешь… Пусть за меня
остается в
семье, все же родителю нашему подмога.
Тит Горбатый действительно вернулся, и вернулся не один, а вывел почти всю
семью, кроме безответного большака Федора, который пока
остался с женой в орде.
Положение Филиппа ухудшалось
с каждым годом: он
оставался единственным работником-мужиком в
семье и совсем «изробился».
Старая Мавра опять
осталась с глазу на глаз
с своею непокрытою бедностью, Наташка попрежнему в четыре часа утра уходила на фабрику, в одиннадцать прибегала пообедать, а в двенадцать опять уходила, чтобы вернуться только к
семи, когда коморник Слепень отдавал шабаш.
Сегодня поеду проститься
с губернаторской
семьей…, Басаргин мне пишет, что будет в Нижний 20-го числа. Чтобы я их дождался, они едут в Омск. На всякий случай советует, если здесь не
останусь, спросить об нем во Владимире, где он несколько дней должен пробыть. Разумеется, я его не жду… Необыкновенно тянет меня к тебе…
Начнем
с Викторыча. От него я не имею писем, но знаю от сестер Бестужевых, что он и не думает возвращаться, а хочет действовать на каком-то прииске в Верхнеудинском округе. Что-то не верится. Кажется, это у него маленькое сумасшествие. Бестужевы видели его в Иркутске — они приехали в Москву в конце октября, простились совсем
с Селенгинском, где без Николая уже не приходилось им
оставаться. Брат их Михайло покамест там, но, может быть, со временем тоже
с семьей своей переселится в Россию.
Вся наша петербургская
семья отправляется 1 июня в Царское Село; покамест на Мойке
остается Михаил
с женой, Бароццова (она здорова и весела), Варя и Лиза. Этот отряд будет наезжать в Ц.
С. до отправления в Щиглицы…
Сестры Бестужевых, которых я видел в Москве во время моего путешествия, поселились в Москве… Брат их Михаил
остался в Селенгинске
с семьею. Переезд его в Россию еще не решен…
…Новая
семья, [
Семья Н. В. Басаргина.]
с которой я теперь под одной крышей, состоит из добрых людей, но женская половина, как вы можете себе представить, — тоска больше или меньше и служит к убеждению холостяка старого, что в Сибири лучше не жениться. Басаргин доволен своим состоянием. Ночью и после обеда спит. Следовательно,
остается меньше времени для размышления.
…Сегодня известие: А. И. Давыдова получила разрешение ехать на родину. Летом со всей
семьей будет в доме Бронникова. Таким образом, в Сибири из приехавших жен
остается одна Александра Васильевна. Ей тоже был вопрос вместе
с нами. Я не знаю даже, куда она денется, если вздумают отпустить. Отвечала, что никого родных не имеет, хотя я знаю, что у нее есть сестра и замужняя дочь.
И
останется он постоянным жителем города
С.-Петербурга, и наймет себе девицу Сузетту, а Марью Потапьевну шлет в К., в жертву издевкам Анны Ивановны и
семьи Николая Осиповича…
Утром в Химках прощание
с сестрой Зиной, у которой он гостил в летние каникулы. Здесь же, по соседству, визит
семье Синельниковых.
С большим трудом удалось ему улучить минуту, чтобы
остаться наедине
с богоподобной Юленькой, но когда он потянулся к ней за знакомым, сладостным, кружащим голову поцелуем, она мягко отстранила его загорелой рукой и сказала...
— На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе
с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать,
семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я
останусь?
Прошло не больше десяти лет
с тех пор, как мы видели их, а положения действующих лиц до того изменились, что не
осталось и следа тех искусственных связей, благодаря которым головлевская
семья представлялась чем-то вроде неприступной крепости.
— Ты сам — некоторое время назад — со всей
семьёй,
с отцом-матерью, за алтын продавался, да не куплен
остался!
Мысль, что Алексей Степаныч нарочно медлит, не желая
остаться с ней наедине, избегая объяснений; мысль, что она, не облегчив своего сердца, переполненного разными мучительными ощущениями, не примирившись
с мужем, увидится
с ним в присутствии враждебной
семьи и должна будет притворяться целый вечер, эта мысль сжимала ее сердце, бросала ее в озноб и жар…
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового русского дворянина, молодого и
с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и телом; меньшая, Танюша,
оставалась при родителях; сынок был уже двадцати
семи лет, красавчик, кровь
с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам отец.
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым улицам, я отправился переодеться в гостиницу. Кук ушел. На столе оставил записку, в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне
оставался час, и я употребил время
с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к
семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.
В
семь часов Юлия Сергеевна и Костя уехали в Малый театр. Лаптев
остался с девочками.
А таких
семей, которые ябеда превратила в звериные берлоги, нынче развелось очень довольно. Улица,
с неслыханною доселе наглостью, врывается в самые неприступные твердыни и, к удивлению, не встречает дружного отпора, как в бывалое время, а только производит раскол. Так что весь вопрос теперь в том, на чьей стороне
останется окончательная победа: на стороне ли ябеды, которая вознамерилась весь мир обратить в пустыню, или на стороне остатков совести и стыда?
Кончился тамбовский сезон. Почти все уехали в Москву на обычный великопостный съезд актеров для заключения контрактов
с антрепренерами к предстоящим сезонам.
Остались только друзья Григорьева да
остался на неделю Вольский
с семьей. Ему не надо было ехать в Москву: Григорьев уже пригласил его на следующую зиму; Вольского вообще приглашали телеграммами заранее.
Гольдберг рвал на себе седые волосы, ругался. В два дня он переловил
с помощью рабочих
семь кошек, а пять так и
остались жить в театре.
Почти все поехали в Москву на великопостный актерский съезд, а «свои» —
семья старых друзей-актеров —
остались, и тут же была составлена маленькая труппа из десяти человек,
с которой Григорьев обыкновенно ездил по ярмаркам и маленьким городкам.
— Три праздника… Долой, следовательно, двенадцать рублей… Четыре дня Коля был болен и не было занятий… Вы занимались
с одной только Варей… Три дня у вас болели зубы, и моя жена позволила вам не заниматься после обеда… Двенадцать и
семь — девятнадцать. Вычесть…
останется… гм… сорок один рубль… Верно?
Упадышевский приказал мне написать, чтобы Марья Николавна не беспокоилась и сама не приезжала, что он отпустит меня
с дядькой, может быть, ранее шести часов, потому что на последние часы учитель, по болезни, вероятно не придет, и что я могу
остаться у ней до
семи часов утра.
Родственник побежал к жидам, чтобы их обрадовать, а они ему сейчас же обещанный дар выдали настоящими золотыми лобанчиками, по два рубля
семи гривен за штуку, только не прямо из рук в руки кучкой дали, а каждый лобанчик по столу, покрытому сукном, перешмыгнули, отчего
с каждого золотого на четвертак золотой пыли соскочило и в их пользу
осталось.
Когда я бываю
с ним иногда в городе и даю ему полтинник на чай, он этот полтинник никогда не издержит, но, воротившись домой, выбросит его на стол перед своей
семьей и скажет: «Нате-ста: только и
осталось от пяти серебром баринова подареньица».
Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку
с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы в наружности его было что-нибудь воздушное, — нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе: часов в пять утра он пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной пчелы» [«Северная пчела» — газета,
с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто
оставался в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени на ковре, а часов в
семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих.
Бурмистр. Оробели, ваше благородие, так совершенно, что оробели: я в те поры, как он в окно-то махнул, почесть две версты за ним бежал, так он обернется да и грозит: «Только кто, говорит, подойди ко мне, так живой на месте не
останется». Я, ваше благородие, человек тоже уж немолоденький: мне не очень
с ним совладать; они вон пудов по
семи говядины на башке носят.
Оставалось семь минут, когда Алексей лениво поднялся
с дивана, потянулся и вышел.
Русаков. Ты
останься. Ну, сестрица, голубушка, отблагодарила ты меня за мою хлеб-соль! Спасибо! Лучше б ты у меня
с плеч голову сняла, нечем ты это сделала. Твое дело, порадуйся! Я ее в страхе воспитывал да в добродетели, она у меня как голубка была чистая. Ты приехала
с заразой-то своей. Только у тебя и разговору-то было что глупости… все речи-то твои были такие вздорные. Ведь тебя нельзя пустить в хорошую
семью: ты яд и соблазн! Вон из моего дома, вон! Чтобы нога твоя не была здесь!
— Вот я тебя и спрашиваю, что ты станешь делать
с миром? Ты — хилый ребёночек, а мир-то — зверь. И проглотит он тебя сразу. А я не хочу этого… Люблю ведь я тебя, дитятко!.. Один ты у меня, и я у тебя один… Как же я буду умирать-то? Невозможно мне умереть, а ты чтоб
остался… На кого?.. Господи!.. за что ты не возлюбил раба твоего?! Жить мне невмочь и умирать мне нельзя, потому — дитё, — оберечь должен. Пестовал
семь годов… на руках моих… старых… Господи, помоги мне!..
Сначала погода стояла ничего себе, тихая, но часам к восьми поднялась сильная метель, и когда до дому
оставалось всего верст
семь, фельдшер совершенно сбился
с пути…
— Ну, положим теперь, что заработают они семьсот рублев на серебро, — продолжал Патап Максимыч. — Скинь двадцать пять процентов, пятьсот двадцать пять рублей
остается, по восьмидесяти по
семи с полтиной на брата… Не великие деньги, Марко Данилыч. И подати заплати, и
семью прокорми, и оденься, и обуйся, да ведь и снасти-то, поди, ихние…
Не раз заглядывала к Марье Гавриловне и матушка Манефа. Но и
с ней не вязалась беседа у молодой вдовы. Сколько раз искушенная житейскими опытами игуменья пыталась вызвать ее на искреннее, откровенное признанье в сокровенных думах и затаенных чувствах, всегда холодна, всегда безответна
оставалась Марья Гавриловна. Сердечная скорбь ее тайной повита и
семью печатями запечатана.